Ода русской печке

Встреча Нового года и Рождества – это тепло домашнего очага, легкое потрескивание дров в камине или свечи, зажженные за праздничным семейным столом. Печки русской в наших домах уже не найти, может быть, за редким исключением. Но память о ней живет на генетическом уровне, да и в русских сказках без печки никуда. Хорошо, что есть люди, которые помнят, что печь была сердцем дома. Сегодня они на страницах нашей газеты слагают ей оду.

 

Там русский дух, там Русью пахнет

Занимаясь подготовкой культурного проекта «Возвращение к истокам», суть которого – показать подрастающему поколению, как выпекался хлеб в русской печи по старинным маломалышевским рецептам, инициативная группа (Ольга Никифорова, Валерий Казанцев и Олег Зацепин) побывала в доме Антонины Степановны Головкиной, в котором сохранилась действующая русская печка.

Рассказывает Ольга Никифорова.

– Мы обратились к Антонине Степановне с просьбой поделиться с нами личными секретами выпечки хлеба. Она с удовольствием согласилась. К нашему приходу печка уже топилась, хмельная опара была готова, и хозяйка сразу начала замешивать тесто: «Я выросла в многодетной семье и была шестым, самым младшим ребенком. Отца, когда мне было полгода, забрали на фронт. Больше мы его не видели. Осталась мама одна с шестью детьми.  Я хорошо помню, как она пекла хлеб в нашей печке, рано утром его доставала, делила на всех и уходила на работу.  Для меня печка – это материнское тепло, я и сегодня, прислоняясь к ней, чувствую мамины теплые руки».

В глазах Антонины Степановны слезы. Вздохнув, она продолжает: «Мои дети и внуки не раз предлагали убрать печку, мол, места много занимает, в доме давно есть газ, но я не поддаюсь, не могу я ее предать», — эти слова наша героиня произнесла с такой гордостью, что мне стало неудобно, потому что я принадлежу к поколению современных людей, ценящих удобство и эргономичность во всем.

Антонина Степановна добавляет: «Честно сказать, с 1983 года у меня стоит газовая духовка, но я ее ни разу не зажигала, если что-то нужно испечь, всегда топлю свою печку». Вот тут я буквально открыла рот от удивления. А бабушка Антонина с еще большей силой месит тесто, подсыпая муку, и спокойным голосом говорит: «Растопить русскую печь – невеликое искусство: клади дубовые дрова «колодцем», газетку зажигай и подноси к дровам, жди, когда все прогорит и угли немного жар скинут, потом пеки на здоровье. Иногда в кино вижу красивую картинку, как хозяйка в пылающую огнем печь ставит форму с хлебом, начинаю сразу смеяться, так не бывает, будет «сверху – горело, внутри – тесто бело». Мне муж всегда дубовые дрова из лесу привозил, от них жара много и запах особый по двору идет. Сосну не использовали никогда, от нее «смолевый» дух в хлебе появляется и горечь. Просто с улицы дрова не заносились, они заранее грелись в доме до сухого звона. Считалось, что сунуть в печь холодные дрова – это большое неуважение к ней».

Тесто заботливо перекладывается в форму, Антонина Степановна поправляет кочергой угли в печке и рукой проверяет, спал ли жар. Сама, раскрасневшись, продолжает: «Мама всегда начинала печь хлеб в чистом доме, повязывала голову платком, никогда не подходила к печи и тесту с непокрытой головой, и я также от нее все это переняла. Нельзя было начинать любое дело с плохим настроением, особенно хлеб печь. Еще никогда не говорили «пойду, поставлю хлеб в печь», говорили «посажу хлеб», обращались, как к живому существу и к печи, и к хлебу.

Тепло от печки обволакивает, от теста идет приятный аромат, мы ждем, когда будут готовы дубовые угли: «Это сейчас я только зимой печку завожу, греюсь в большие морозы, а в детстве и спали на ней, и играли, и валенки сушили, в ней и пекли, и варили, и тыкву парили.  Вот мои правнуки не умеют спать на печи, но варежки и ботиночки зимой тоже сушат здесь.  Два раза в год печку белили, к Рождеству и к Пасхе, времени не было, работали все много. Я и сейчас также обновляю ее два раз в год, хотя времени много стало, наверное, привычка из детства осталась».

Тесто уже подходит до самого края формы и возвышается красивым бугорком. Антонина Степановна смачивает верх каравая водой — убирает лишнюю муку – перекрещивает его и «сажает» хлебушек в печку: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Заслонку не закрывай, а то хлеб задохнется. Ну, теперь ждать часа полтора надо, пошли комнату смотреть».

Положенное время пролетает незаметно: посмотрели иконы, особое убранство кроватей, старые фотографии – вот и хлеб поспевает! Жалко, что нельзя передать тот запах свежеиспеченного каравая, но его можно запомнить и носить в себе, как частичку русского, настоящего, живого.

«Я уверена, что хлеб готов, по запаху чую», — говорит бабушка, а сама чуть ли не голыми руками достает форму и оставляет в передней части печи, чтобы хлеб «отдохнул», ведь он тоже трудился, как и печка. Поражает, что практически все хозяйка делает без специальных приспособлений, руками. «Хлеб руки любит!» — говорит она и накрывает его чистым полотенцем.  В конце нашего разговора я замечаю, как Антонина Степановна дотрагивается рукой до печи, будто благодарит ее за удавшийся хлеб и за тепло в доме.

Также наша героиня поделилась старинным малышевским рецептом деревенского хлеба на хмелевой закваске, но об этом более подробно вы сможете узнать, став участником проекта сельского Дома культуры с. Малая Малышевка «Возвращение к истокам», реализация которого начнется в начале 2023 года.

 

Волшебная печь бабушки Паши

Иван Никульшин — поэт, прозаик, член Союза писателей России, Заслуженный работник культуры Российской Федерации, лауреат Всероссийской литературной премии имени А.Н. Толстого, наш земляк. Сегодня мы публикуем его воспоминания.

Ныне в век газа и электричества в иных деревнях уже забываться стали русские печи. А в недавнем прошлом без печки – никак. Она была целым миром для сельского человека. Она и грела, и кормила семью, была домашним очагом, местом для ребячьих забав и бабушкиных сказок.

Из моего детства для меня самой памятной осталась просторная печь маломалышевской бабушки Паши, а если полностью – Прасковьи Ананьевны Никульшиной, тёти моего отца. Её печь памятна не только и не столько теплом кирпичной лежанки, сколько сказками бабушки Паши. Великое множество было переслушано их. Бабушка Паша, как теперь понимаю, была воистину талантливой народной сказительницей.

Притащимся, бывало, к ней с младшим братом Юрием из своего Сосновского далека. А это, как ни крути, все семь километров. Дом её стоял на улице, которая называлась Большой дорогой, и был приметен тем, что перед его окнами росло одинокое дерево. Ни у кого больше в ближнем порядке не было деревьев, только у неё.

Дотопаем до избы с этим приметным деревом, и вот она – сама бабушка Паша с какой-нибудь домашней работой в руках, с удивлённой доброй улыбкой на маленьком приветливом лице встречает нас.

– Ба, ба! Да как же это вы, мои садовые, дошлёпали?! И не побоялись, что потеряетесь. А если бы волки?..

– А волков нет, – с суровой шепелявостью отвечает Юрка. – Их Лёвка-охотник всех перебил.

– Ну, ну, пойдёмте в избу, давайте угощаться, коли пришли...

А угощаться-то особо нечем – война же, самый её разгар. И в бабушкиной печи всё та же, что и у нас, картошка, сваренная на всю большую семью в ведёрном чугуне, на столе хлеб, похожий на замазку. Точно такой же, намешанный с картошкой, и у нас дома. Ну разве ещё толчёных желудей добавлено, чтоб не расползался.

Муж Прасковьи Ананьевны, дед Иван, в самом начале вой-ны без вести пропал. И осталась она с шестерыми детьми на руках: самому старшему тринадцать было, младшенькая ещё в люльке качалась.  Другая бы растерялась на месте бабушки Паши, взвыла с отчаяния. А бабушка Паша с разумной женской стойкостью всё приняла.

– Чего, – говорила, – терзать себя? Хоть пополам разорвись, хоть голову расшиби, а пустыми причитаниями дела не поправить. Надо не гнуться, принимать всё, как есть...

Это так она своим товаркам, солдаткам и вдовам, оставшимся, как и сама, с детьми, своё мудрое спокойствие внушала.

Мы-то, тогдашняя малышня, ничего этого не понимали. Да и голода как-то особо не чувствовали, подметая всё, что в огородах росло и плодилось.

А вот до забав, до бабы Пашиных сказок были страшно охочи. С того и тащились к ней в гости. Днём, понятное дело, бабушке Паше не до сказок; днём у неё и своя, и колхозная работа. Сказка на ночь будет.

И вот она наступает, ночь. Баба Паша управилась со скотиной во дворе, корову подоила, нас, ребятню, ужином накормила, теперь можно и на покой.

Мы от неё не отлипаем, рядом клубимся. Она знает, чего ждём, и первой, кряхтя, забирается на лежанку. Мы лезем следом, улёгшись, сразу же замираем под её тихим завораживающим голосом – бабушка Паша заводит свою очередную особенную сказку. Их у неё великое множество. И все добрые, напитаны глубокими человеческими переживаниями; и порой с такими кипучими страстями, что сердце сладостно закатывается от их волшебной жути.

Коптюшка в избе погашена, с улицы смотрит беспросветная тьма, и в стеклянных гранках окон то фигура косматой ведьмы возникнет, то Иван-царевич мелькнёт на коне, то добрый волк потерявшуюся девочку Машу уносит от лютого колдуна. У нас уже глаза слипаются, в сон проваливаемся, а бабушкин голос журчит и журчит, словно дремотный ручеёк в лесу.

Тем и запомнилась мне бабушкина волшебная печь.

Вообще-то о русской печи много добрых слов в нашем народе сказано. И у каждого память о ней своя, у всех разная; кому-то припомнится, как в холод согрела, сытно накормила; кого-то от жуткой зимней простуды спасла своим целебным кирпичным жаром.

Мне вот бабушкиными сказками запомнилась. И в этом ныне вижу великое творение человеческого добра. Мы ведь, всё наше военное поколение деревенских мальчишек, и выросло на добрых бабушкиных сказках. Другого просто не было; мы росли, не зная ни радио, ни телевидения. Да и художественных книг мало видели. И бабушкины сказки давали нам какое-никакое эстетическое воспитание, открывали простор для самых высоких мальчишеских фантазий, учили любви и мудрости. А сама печь для большинства не только ребятишек, но и взрослых тоже, особенно в тягучие зимние вечера, становилась не просто печью, а чем-то вроде уютного домашнего клуба, своеобразной концертной площадкой, где совершалось торжество великого русского слова.

 

Деревенский дом и печка неразлучны

Известный самарский эксперт по выпечке хлеба Наталья Гиря детство свое провела в селе Бузаевка. Впервые самостоятельно она испекла хлеб в 12 лет, когда тяжело заболела мама, а большую семью надо было чем-то кормить. Сегодняшние ее воспоминания относятся  примерно к  тому же времени. Но сегодня это – ее ностальгия по русской печке.

– Помню, в то зимнее утро меня  опять  разбудил отец: «Наташ, вставай,  завтрак надо готовить!»

Я послушно вылезла из-под ватного одеяла, оделась и пошла в заднюю избу. С вечера там было не топлено, а потому – холодно. Часы-ходики на стене показывали пять утра.

Я положила в чугун картошку, залила ее водой из ведра, стоявшего на лавке. Пока я мыла картошку, руки от холодной воды замерзли.

Отец тем временем пошел на улицу. Вернулся вскоре с охапкой дров. Пока он входил с ней в проем двери, в избу по полу заполз поток морозного воздуха. Холод из сеней обволок мои голые ноги, пробрался под платье на спине. Бр-р-рр!

Но бросить работу или пожаловаться отцу на холод в голову не пришло. Непослушными замерзшими пальцами я чистила ножом картошку, сидя на опрокинутом набок табурете. Взгрустнулось. Захотелось, чтобы мама скорее вернулась из больницы.

Когда мама дома, не надо так рано вставать, и в доме тепло. И, вообще, мама будит нас по утрам словами: «Дети! Вставайте! Супчик сварился». Если не супчик, то каша, или картошка готовы, а то и пирожки испеклись.

Без мамы – плохо. Сиди вот в холодной избе над чугуном с картошкой, а на улице еще темным-темно и спать очень хочется. Пока я так размышляла, отец растопил печь. Сначала в печи под огнем  затрещала растопка. Растопка – это длинные и тонкие лучины из липового или осинового дровяного полена. Полено ставили «на попа» на пол, а потом ножом, держа его двумя руками, отщепляли лучины. Давали им высохнуть, чтобы быстрее возгорались.

Дрова в печи складывали особым образом, чтобы под них можно было подсунуть растопку из лучин. К растопке добавляли кусок старой газеты или бумаги, для скорости возгорания.

Треск растопки сразу ободрил: если затопили печь, значит, жди тепла.

Вскоре от растопки загорелись и дрова. В печи собрался дым. Сначала он поднялся вверх к печному своду, но выхода там не было. Упершись в кирпичи свода, дым плавно изогнулся вниз и широкой лентой устремился к отверстию в печной топке. Казалось, что он вырвется сейчас прямо в избу и заполнит ее всю. Но над шестком дымовую ленту подхватила тяга в дымоходах. Дым снова развернулся и устремился по скрытым от глаза внутренностям печи и в трубу  на улице.

Я подвинулась с работой поближе к печи, потому что сам вид огня уже согревал. Вскоре в доме стало уже не так холодно и настроение мое улучшилось.

Я не помню, что было дальше в то утро, не помню даже то, что было приготовлено из картошки. Но ясно помню холод в нетопленой избе, мои застывшие в ледяной воде пальцы, и то, как плохо в детстве без мамы. Еще тогда я поняла, что печка в крестьянском доме – это жизнь.

В самом деле, печь в сельской избе была ее неотъемлемой частью. Она обогревала дом и людей. Печь была и кухней, и пекарней сразу.  В ней пекли хлеб и пироги, в ней же варили, жарили, парили, тушили, запекали и томили разную еду.

Печь была и местом заготовки продуктов на зиму: в ней сушили грибы и ягоды. Это позднее из ягод стали делать варенье и «крутить» компоты,  а в детстве   я помню их только сушеными.

Кроме того, печь была спальным местом. В нашем доме на печи можно было лежать во весь рост сразу четверым взрослым. Такое бывало, когда в дом приезжало много гостей, или случайные путники просились переночевать.

Место на печи использовалось для сушки мокрой одежды и обуви.  Для просушки варежек и носков в стене печи имелось несколько печурок. По приходу с улицы в дом я снимала мокрые варежки и клала их на деревянную приступку на печи. Потом стаскивала  валенки и забрасывала их на печку, а варежки засовывала в печурку. Бывало так, валенки забросишь, а варежки убрать забудешь.  Утром наденешь мокрые,  выйдешь  на мороз, а они сразу и замерзнут. Пока до школы добежишь, так и руки уже от холода ломит. После нескольких  таких приключений я стала убирать варежки с руки сразу на место. Опыт — он, да, сын ошибок. 

Еще на печи можно было днем уединиться от кучи  людей в доме. Залез на печку с книжкой, закрыл занавеску и лежи себе читай, тебя, вроде, и нет в доме. В стене дома над печкой у нас было окно. Совсем маленькое, но если лечь с книжкой прямо возле него, то света хватало, чтобы можно было читать.

В те далекие годы я думала, что деревенский дом и печка неразлучны.

Однако с приходом в село газа печи в домах постепенно стали разбирать. Зашла как-то к родственникам и вижу, что на месте бывшей печи – пустота. Изба просторнее стала, но как будто  лишилась чего-то очень  важного.

Так и настали времена, когда дровяную печь скорее увидишь в городском ресторане, чем в сельском доме. Жаль. Прогресс прогрессом, но с утратой печей в деревнях перестали печь хлеб, например. С исчезновением печей лес вокруг сел завален упавшими деревьями, а раньше все это шло на дрова.

Возродятся ли у нас печи, не знаю. С одной стороны, люди уже привыкли к комфорту. Многие и не представляют, как можно жить без газа или электричества. Вместе с тем, условия жизни меняются сейчас так быстро, что все может статься.  Печи-буржуйки уже востребованы.  Так,  глядишь, и русская печка к нам  вернется.